Дунаев - Вера в горниле сомненийДополнительные материалы / Дунаев - Вера в горниле сомненийСтраница 286
Эта раздвоенность отозвалась в глубине его бытия тягой к небытию. Тяга к небытию — не она ли определяла последние годы жизни Толстого? И не сублимация ли это своего рода того страха смерти, каким заражена была вся его жизнь? Так, случается, тянет стоящего на краю пропасти броситься в неё, уничтожив сам ужас только воображаемого, длящегося в воображении беспощадного падения .
Уход в "ничто" — вот, по сути, толстовское понимание спасения.
Трагически обнаружилось это в последнем событии жизни Толстого — в его уходе, в бегстве, в смерти.
"Уход" Толстого таит в себе провиденциальный смысл. В нём дан урок мipy (ибо на Толстого смотрел и смотрит весь мip): отрицание Воскресения неизбежно порождает жажду небытия. Внешне это выразилось как невозможность бытия в том мipe, в каком он продолжал быть вопреки своему міропониманию. И он бежал от такого бытия.
И последний парадокс его жизни: он бежал, совершив попытку найти помощь у той Церкви, которую так страстно отрицал. Пусть попытка осталась неудавшейся, но она была.
Из Ясной Поляны Толстой направился в Оптину Пустынь. Сколькие писатели, начиная с Киреевских и Гоголя, искали и обретали здесь опору, утешение, веру. Толстой бывал в Оптиной не один раз. Он встречался здесь и с преподобным Амвросием. Тот, по замечанию Н.Бердяева, "был утомлён" толстовской гордыней. Теперь гордыня остановила Толстого у самых ворот старческого скита. Известно, что он долго ходил вдоль скитской ограды, но так и не одолел того состояния, какое препятствовало ему войти.
Со станции Астапово, от смертельно уже больного писателя, пришла в Оптину телеграмма с просьбой к старцу Иосифу прибыть к болящему. Телеграмма была отправлена, пока Толстой ещё был волен в своих поступках, но когда старец Варсонофий (призываемого старца Иосифа не отпустили монастырские заботы) добрался до Астапова, здесь уже распоряжались тёмные служители зла во главе с человеком, носившим слишком значащую фамилию Чертков. Они не допустили к умирающему даже жену, Софию Андреевну.
Позволить старцу войти для них было бы смерти подобно.
"Железное кольцо сковало покойного Толстого, хотя и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог ." — так позднее сказал о нем старец.
Ужаснёмся же этой трагедии исхода великого человека из жизни.
Умирать ему выпало трудно .
Разбирая воззрения Толстого, мы невольно даём им свою оценку. Это необходимо — иметь верное, насколько в наших силах, суждение о религиозных исканиях человека, слишком явно отмеченного Божиим даром. Такая отмечённость есть указание осмыслить и пережить в себе отрицательный духовный опыт, выжечь из себя то недолжное, что обнаруживается в таком переживании. "История души Толстого, — писал о. В.В. Зеньковский вскоре после смерти писателя, — от её первой фазы безрелигиозности до последних блужданий и ненужно-злобной борьбы против Церкви — есть суровый и грозный урок нам всем". Для осознания такого урока суждение наше должно быть трезвым, спокойным и нелицеприятным.
Но суждение не смеет быть осуждением, если мы хотим благого плода для себя. Достоевский говорил о земном суде, что только тогда он принесёт благую пользу, когда каждый, входящий в зал суда, не осудит внутренне обвиняемого, но осознает и переживёт в себе вину, за которую тот должен понести наказание. Не это ли должно быть и в нашем пред-переживании Страшного Судища Христова? Нет ли в каждом, хоть в малой мере, того, за что многие готовы осудить и осуждают Толстого? Скажем более недостойная жизнь тех, кто самоуверенно причисляли себя к христианам, стала одной из причин отступничества Толстого от Церкви. Или это недостоинство наше уже преодолено?
"И поэтому не раздражение или озлобление, но покаяние и сознание всей своей виновности перед Церковью должно вызывать у нас то, что Толстой умер в отчуждении от Неё, — мудро рассудил С.Н. Булгаков. — Толстой оттолкнулся не только от Церкви, но и от нецерковности нашей жизни, которою мы закрываем свет церковной истины".
Личное покаяние — важнейшее, что должно совершаться в нас при истинном духовном осмыслении религиозного поиска, блужданий и заблуждений великого писателя.
Глава XII НИКОЛАЙ СЕМЁНОВИЧ ЛЕСКОВ
(1831 - 1895)
Во второй половине XIX столетия разобщённость между людьми обозначилась весьма отчётливо. Это остро ощутил в середине века ещё Л.Толстой. Достоевский писал о том же с душевной тревогой: "Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми единственно для себя" — вот нравственный принцип большинства теперешних людей, и даже не дурных людей, а, напротив, трудящихся, не убивающих, не ворующих" ("Дневник писателя" за март 1877 года).