Дунаев - Вера в горниле сомненийДополнительные материалы / Дунаев - Вера в горниле сомненийСтраница 272
Я верю, что учение это даёт благо всему человечеству, спасает меня от неизбежной погибели и даёт мне здесь наибольшее благо. А потому я не могу не исполнять его".
Важную особенность толстовской индивидуальности раскрыл Ильин: это самонаслаждение собственной добродетелью. Такое состояние закрывает путь к истинной религии, подменяет её этической доктриной.
По прошествии времени Толстой вновь вернулся к той же теме созданием объёмного трактата "Царство Божие внутри вас — или христианство, не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание" (1893). Название примечательное. Прямо цитируя Евангелие (Лк. 17,21), Толстой одновременно прямо же подчёркивает своё внерелигиозное понимание его.
Для Толстого Христос Спаситель не установил истинных критериев при определении добра и зла (как в том убеждён каждый православный церковный человек), а лишь предложил временное решение вопроса. Непонимание этого и есть главное непонимание учения Христа, о котором Толстой твердит постоянно.
Обсуждая различные проявления зла в мире, Толстой приходит к парадоксальному выводу: в этом мире и невозможно было изначальное верное понимание Христа, даже необходимо было искажение Его учения. "Извращение христианства и принятие его в извращённом виде большинством людей было так же необходимо, как и то, чтобы для того, чтобы оно взошло, посеянное зерно было на время скрыто землёй". Так он остроумно разрешает то недоумение, что может возникнуть в конце концов у каждого читателя: неужели девятнадцать веков до Толстого люди жили в чудовищном непонимании Христа и не нашлось ни одного, кто бы сумел Его правильно понять? Ответ Толстого: а это и закономерно, люди к тому просто не были готовы. И не потому, что они были испорчены первородным грехом (Толстой это отверг, о чём и написал в своём ответе Синоду), но по естественным как бы причинам. Теперь настало время понять и принять истину в полноте, но мешает инерция зла, корыстные интересы.
Толстой разглядел в мipe неразрешимые противоречия и попытался их разрешить. Он поставил вопрос: может ли существовать этот мip, если в нём нет мира? Может ли существовать мip, когда в нём столько зла? Но на такой вопрос не может быть ответа без определения критерия зла и природы зла. Толстой отказался от верного решения того, отвергнув Божественную природу Спасителя (и тем лишив Его учение полноты истины) и не приняв учения о перевородном грехе (и тем уведя поиски истоков зла в сторону). Там, где могут быть обретены подлинные ответы, он усматривает одно лицемерие, имеющее "религиозную основу в учении о падении рода человеческого, об искуплении и о церкви".
Толстой так и не смог ответить определённо на вопрос, необходимо возникающий перед каждым верующим (или тем, кто считает себя верующим): что я могу сказать о Боге?
Возражая в апреле 1901 года Святейшему Синоду после отлучения его от Церкви, Толстой писал: "То, что я отвергаю непонятную Троицу, и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же — духа, Бога — любовь, едино го Бога — начало всего не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении".
В этом не вполне внятном и противоречивом внутренне суждении (если кроме Бога ничто действительно не существует, то какой смысл проявляться Его воле в мipe, и кто её будет исполнять; если евангельское повествование о Христе кощунственно, то почему в Его учении выражена воля Бога?) мы вновь встречаемся с высказыванием постоянного толстовского убеждения, его веры, его понимания Бога. Подобные мысли высказывались и прежде.
Но спросим наконец: если Бог есть любовь, то что есть любовь в понимании Толстого? Как она проявляет себя в его мировоззрении и в его слове, в его действиях?
Достаточно полно раскрыл это понятие у Толстого — И.А. Ильин:
"Любовь", воспеваемая его учением, есть, по существу своему, чувство жалостливого сострадания, которое может относиться к какому-нибудь одному определённому существу, но может захватывать душу и безотносительно, погружая её в состояние беспредметной умилённости и размягчённости. Именно такое чувство, укоренясь в душе, захватывая её глубочайшее чувствилище и определяя собою направление и ритм её жизни, несёт ей целый ряд опасностей и соблазнов.