Борьба с ТоройТеория происхождения христианства / Христос после Иисуса / Борьба с ТоройСтраница 17
В этом отношении превращение Савлом символа абсолютной деградации — распятия на кресте, любимого римского изобретения, именно из-за его унизительной жестокости — в триумфальный символ славы было по своей природе произведением еврейской ловкости рук.
Савл сделал блестящий конспект растянутой апокалипсической еврейской мысли. Для классических пророков — Амоса, Осии, Исаии существовал только один мир, в котором происходили грандиозные события его собственного конца, события, которые, хотя и включали в себя реставрацию Дома Давида и будущую славу Израиля в мире без образов, вернувшихся к единому Богу, сами были помещены в тот же мир.
Однако апокалипсисты динамично разделяют мир на два прямо противоположных и следующих один за другим века — Этот Мир и Мир Предстоящий, в котором темнота уравновешена светом, а противостояние между Израилем и язычниками расширено до космического противостояния соперничающих сил — света против тьмы, чистоты против греха, жизни против смерти, Бога против антибожеских сил.
Это был тот фон, на котором идеи воскресения мертвых, воздаяния и кары Последнего суда, рая и ада, а также смеси обещаний и угроз еврейскому народу существовали параллельно с характерными чертами индивидуального возмездия в Конце света. Специальные апокалипсисы, хотя они и были предназначены для посвященных, тем не менее были включены в древний анализ классических пророков.
Бесчисленные иудеи, тяготящиеся римским угнетением, повернулись к апокалипсису, который в своей драматической диалектике всегда объединяет элементы устрашения и утешения. История вместо того, чтобы завершиться, повернулась вовнутрь. Она разрушается в тот самый момент, когда трансформируется в антитезу того света, который, как выразился Гершон Шолем, «сияет на него из какого-то совершенно иного мира».
Ибо, вероятно, самое поразительное, если говорить о месте Савла в бурном мессианском движении его времени, это то, что, служа примером еврейского подъема той эпохи, он был обуреваем теми же вселенскими страстями, что и фарисейские мессионеры, полностью захваченные истерией Конца света. Его припадок по дороге в Дамаск просто нацелил его страсти на еще одну цель — чуть дальше по линии проектов Конца света. В тот момент, когда Яхве начал финал, приведя в действие чудо Воскресения Иисуса, можно было обдумать до конца осуществление гарантий в наступлении Конца света, обнаруженных у классических пророков и приукрашенных мессианской лихорадкой той эпохи.
Экзальтация Савла вытолкнула его далеко за границы чистого историзма иудаизма. Привлекали ли его лично или нет идеи язычества в тех формах, с которыми он был знаком до его припадка, ему пришлось признать такие языческие идеи более значимыми, чем динамичный историзм, вероятно, потому, что они отражали огромную непреклонность природы и спокойную цикличность вселенной.
Савл реально искал более глубокий смысл — более глубоко запечатлевшийся в его подсознании и в его неврозах, какими бы они ни были, — чем поверхностная, чисто политическая деятельность его соплеменников-иудеев и его собственная деятельность ранее, если он действительно участвовал когда-либо в зелотском движении, направленном на уничтожение римского государства с помощью Бога в этом мире. Савл больше не мог довольствоваться явной, открытой, ясной фактической сутью казни Иисуса, т. е. как акции римлян в войне против врага Рима, и искал глубокое, таинственное, потустороннее значение в способе казни, усиленное его принятием видения воскресшего Иисуса.